Лев петрович якубинский. Глава i

05.12.2023

О ДИАЛОГИЧЕСКОЙ РЕЧИ

Глава I.

О ФУНКЦИОНАЛЬНЫХ МНОГООБРАЗИЯХ РЕЧИ

§ 1. Речевая деятельность человека есть явление многообразное, и это многообразие проявляется не только в существовании бесчисленного множества отдельных языков, наречий, говоров и пр. вплоть до диалектов отдельных социальных групп и, наконец, индивидуальных диалектов, но существует и внутри данного языка, говора, наречия (даже внутри диалекта данного индивида) и определяется всем сложным разнообразием факторов, функцией которых является человеческая речь. Вне учета этих факторов и изучения функционально соответствующих им речевых многообразий невозможно ни изучение языка как непосредственно данного живому восприятию явления, ни уяснение его генезиса, его «истории».

§ 2. Язык есть разновидность человеческого поведения. Человеческое поведение есть факт психологический (биологический), как проявление человеческого организма, и факт социологический, как такое проявление, которое зависит от совместной жизни этого организма с другими организмами в условиях взаимодействия.

Отсюда очевидно, что те факторы, о которых мы говорили выше, будут либо факторы психологического, либо факторы социального порядка.

§ 3. Психологическая обусловленность речи предполагает необходимость различать следующие основные ее видоизменения: с одной стороны, речь в условиях нормального, патологического и ненормального состояния организма; с другой стороны, речь при преобладающем влиянии эмоционального или интеллектуального момента .

Все эти видоизменения (за исключением разве случая ненормального состояния организма) прекрасно учитываются современной лингвистикой; но, к сожалению, только учитываются, конкретного же исследования речевых явлений в плоскости обусловленности их теми или иными из указанных факторов почти нет. До сих пор лингвистика работает врозь с патологией речи, до сих пор не исследованы явления эмоциональной речи, нет даже сырого материала по этому вопросу за исключением области словоупотребления, где далеко еще не достигнуто удовлетворительных результатов. Влияние эмоциональных состояний различного порядка на произношение совершенно не изучено, а между тем это представляло бы огромный интерес для исторической фонетики, которая в этой области либо принуждена молчать, либо ограничивается случайными и малоубедительными замечаниями вроде приведенных мною в статье «О звуках стихотворного языка» . «Посредством подчинения и сочетания предложений в прозе совершенно особым образом развивается соответствующая развитию мыслей логическая эвритмия, в которой прозаическая речь... настраивается своею собственною целью» ; упоминает Гумбольдт и о «соотносительных положениях между поэзией и прозой и сближении между ними по внутреннему и внешнему существу» , о том, что «прозаическое настроение» непременно должно искать «пособий письменности и что от введения письменности в развитии поэзии возникает два ее рода и т. д.» . Что касается чисто языкового анализа, то Гумбольдт его не дает, но все-таки говорит, что «как в поэзии, так и в прозе язык действительно имеет свои особенности в выборе выражений, в употреблении грамматических форм и синтаксических способов совокупления слов в речь» .

Говоря о взаимоотношениях между «прозой» и «действительностью», Гумбольдт утверждает: проза не может ограничиться только простым изображением действительности и остаться при одних чисто внешних целях, служа только как бы сообщением о делах, без возбуждения идей и ощущений. Тогда она не отличается от обыкновенной разговорной речи. Здесь устанавливается еще одна функциональная разновидность речи, и в другом месте Гумбольдт детализирует это понятие (обыкновенной разговорной речи) ; языку сообщается характер «строгости» и «сопряженной с наивысшей ясностью силы». С другой стороны, употребление языка в этой области приучает к спокойствию и воздержанности, а в синтаксическом складе к избеганию всякого искусственного сплетения... Таким образом, тон ученой прозы совсем иной, чем прозы, изображенной выше. Здесь язык, вместо того, чтобы давать волю самостоятельности, сколько можно, должен приноровляться к мысли, идти вслед за нею и представлять ее собою . Любопытно, что Гумбольдт как бы подчеркивает функциональность «ученого языка», когда полемизирует с теми, кто хотел вывести особенности языка Аристотеля из индивидуальных особенностей его «духа», а не из самой «методы мышления и исследования» в данном случае; он указывает на занятия Аристотеля музыкой и поэзией, на сохранившийся от него гимн, «исполненный поэтического одушевления», на некоторые места «Этики»; «аристотелевская дикция», и «платоновская дикция» противополагаются Гумбольдтом в связи с «разными методами», в связи с разным, мы бы сказали, телеологизмом их высказываний; Аристотелю, как индивиду, «ученая» речь была свойственна наряду с «поэтической», т. е. мы имеем здесь дело с функциональным разнообразием внутри индивида.

Говоря об «ученой прозе», Гумбольдт вносит детализацию, поскольку упоминает «о совершенно особого рода изяществе», которым отмечается «философский язык... в сочинениях Фихте и Шеллинга, и, хотя только в отдельных частностях, но зато поразительно, у Канта» .

§ 8. Что касается лингвистического подхода к различию «поэзии» и «прозы» и к выделению поэтической речи, как особой разновидности языка, то довольно значительный материал можно было бы найти в показаниях поэтов. Постоянно фигурирует этот вопрос и в «теории словесности», восходя генетически к Аристотелю. Прослеживать все это нет надобности, так как лингвистически убедительного здесь весьма мало. Я отмечу только то, что говорится по этому поводу у Аристотеля, так как здесь (насколько мне это известно) мы имеем источник указанной традиции, поражающий в наши дни отчетливостью и фактичностью подхода, несмотря на краткость этого места «Поэтики».

Я остановлюсь на мыслях, высказываемых Аристотелем во 2-й главе его «Поэтики» .

Вопрос о функциональном многообразии речи, затронутый Гумбольдтом, не всплывал, потому что казался не существенным при диалектологическом изучении языка (с чем, разумеется, нельзя согласиться: развитие функционального языкознания несомненно внесет многие поправки в построение «диалектологов»), а если с ним и приходилось сталкиваться в порядке простого наблюдения языковых фактов, То по нему скользили, не останавливаясь, не считая соответственные факты подходящими объектами изучения. «Все языки и говоры, даже самых диких и некультурных народов, имеют одинаковую ценность для науки; последние во всяком случае более подходящие объекты научного исследования, чем литературные языки образованных народов, которые для лингвиста то же, что оранжерейные растения для ботаника» . Вообще «литературный язык» это то понятие, которое особенно ярко подчеркивает необходимость функционального подхода к языку и с которым поэтому связано столько путаницы в языкознании. Я сошлюсь на некоторые места той же книги Томсона: в главе XI («Искусственные языки») дается характеристика «общенародного языка», «который является языком литературы, школы, администрации, деловых и частных сношений и пр. в образованном обществе данного народа... Но такой общенародный язык устного сношения образованного общества нельзя вполне отождествлять с языком литературы или вообще с письменным языком данного народа, так как в письменном изложении употребляются обыкновенно слова, выражения и конструкции, которые казались бы неестественными в устной речи» .

Сколько путаницы в этой небольшой цитате! Проф. Томсон просто «отделывается» от «оранжерейного» вопроса, впадая даже в самопротиворечие: «общенародный» язык, который в начале объявляется и языком «литературы», далее отъединяется от него («нельзя вполне (!) отождествить»).

Как характерно это «или» между «языком литературы» и «вообще письменным языком»; совершенно ясно, что в термин «язык литературы» не вкладывается никакого точного содержания; термин «устная речь» употребляется в смысле «разговорная речь», так как иначе непонятно было бы место о «неестественности». Действительно, приходится, пожалуй, пожалеть, что Гумбольдт оказал только «нравственное» влияние на этого, в своей сфере очень знающего, очень тонко наблюдающего исследователя. В сущности, что касается функциональных разнообразий речи, научное языкознание находится еще в трогательном единении со школьной грамматикой, от которой оно же так рьяно в других пунктах открещивается: школьная грамматика, изучая, например, синтаксис «русского» языка, дает безразлично примеры и из разговорной речи, и из «прозы», и из «стихов»; но научное языкознание весьма недалеко ушло от нее, предполагая возможным изучение того же синтаксиса «литературного» языка на материале Грибоедова или Гоголя.

Здесь все еще господствует полное смешение понятий.

Классическим примером путаницы является известный цифровой подсчет словаря «английского чернорабочего», древнеперсидских надписей, «образованного человека с высшим образованием», «пишущего мыслителя», еврейского Ветхого завета и Шекспира; цифровые данные о словаре этих «языков» сопоставляются и предполагаются что-то показывающими, а между тем это, по существу, явный пример сопоставления несоизмеримых величин: это все равно, что складывать фунты с аршинами.

§ 11. Я не буду увеличивать примеров, где языкознание оказывается беспомощным перед фактами, из-за игнорирования функциональных разнообразий; основное это то, что самая постановка вопроса в такой плоскости языкознанию чужда, что сочинения по общему языковедению этого вопроса не касаются. Как я уже отмечал, перед лингвистами он вставал тогда, когда лингвисты заинтересовывались вопросами поэзии, а это случалось не весьма часто. Здесь в русской лингвистике нужно особенно отметить Потебню, который указал на существование «поэтических» и «прозаических» элементов в языке, что является с его стороны огромной заслугой, несмотря на не удовлетворяющую теперь разработку им этих вопросов.

Отмечу еще, что исследователи живых говоров, даже при своей лингвистической неподготовленности, иногда дают любопытный материал по интересующему нас вопросу; сюда относятся довольно многочисленные констатирования несовпадения словаря обиходной разговорной речи и поэтических произведений; правда, этот факт не осознавался, а если и объяснялся, то не по существу дела («архаичностью» поэтического словаря, литературными влияниями, «бродячестью» песен и пр.).

§ 12. Интерес и внимание к целевым многообразиям языка возник у нас в последнее время снова в связи с вопросами поэзии . К сожалению, в обоих исследованиях эти вопросы затрагиваются мимоходом, и многое остается неясным.

Любопытно, что те функциональные различия, которые устанавливаются в вышеприведенных работах: разговорный язык, поэтический, научно-логический, ораторский уже даны у Гумбольдта.

§ 13. Вопросу о формах речевого высказывания посвящены дальнейшие страницы моей статьи. Я остановился именно на этом вопросе по следующим причинам: во-первых, он, при обсуждении факта, многообразия речевых проявлений в последнее время, оставался как бы в тени, заслоненный моментом целевым (то, что в терминологии московского лингвистического кружка обозначается словами «функциональность речи»); во-вторых, потому, что разграничение, основывающееся на различении форм высказывания, должно предшествовать другим, особенно целевым разграничениям по методологическим соображениям. Действительно, производя разграничения в области «целевой», мы в сущности разграничиваем не языковые явления, а факторы этих явлений, и мы не можем сразу же дать хотя бы грубую проекцию этих разграничений в область самой речи. Между тем в нашем случае, исходя из различения форм речи, мы от внеязыковой области факторов перебрасываем мост к речевым явлениям, получаем возможность сразу же говорить, например, о различии сообщающих средств в той или иной разновидности или противопоставить как речевые явления монолог и диалог.

Глава II.

О ФОРМАХ РЕЧЕВОГО ВЫСКАЗЫВАНИЯ

§ 14. Соответственно непосредственной форме человеческих взаимодействий («лицом к лицу») мы имеем непосредственные формы речевых взаимодействий, характеризуемых непосредственным, в зрительном и слуховом отношении, восприятием высказывающегося лица. Соответственно посредственным взаимодействиям мы имеем в области речи, например, письменную форму высказывания.

Соответственно перемежающимся формам взаимодействий, подразумевающим сравнительно быструю смену акций и реакций взаимодействующих индивидов, мы имеем диалогическую форму речевого общения; соответственно длительной форме воздействия при общении мы имеем монологическую форму речевого высказывания.

Диалогическая форма фактически почти всегда соединяется с непосредственной, но можно отметить некоторые особые случаи, когда этого нет или когда, непосредственное восприятие осуществляется не вполне, в частности, когда от непосредственного воспринимания отпадают весьма важные, как увидим дальше, зрительные восприятия; именно такой случай имеем при диалогическом общении в темноте, по телефону, через закрытые двери или стену и т. п. Особый случай имеем при диалогическом общении путем «записочек» (например, на заседании), когда налицо редкое соединение письменной, т. е. посредственной формы, с диалогической и вместе с тем с непосредственной, поскольку имеем зрительное восприятие собеседника.

Что касается письменной формы общения, то она главным образом выступает в соединении с монологической, за исключением случаев, указанных только что, или им подобных, но столь же редких (например, возможный «диалог» по телеграфу). При непосредственном взаимодействии возможны, конечно, и диалогическая и монологическая форма, и именно на этом случае может быть наиболее удобно их сравнительное изучение.

§ 15. В области непосредственного речевого общения мы имеем, с одной стороны, такие бесспорные случаи монологической речи, как речь на митинге, в суде и т. п.; с другой стороны, крайним случаем диалога является отрывистый и быстрый разговор на какие-нибудь обыденные или деловые темы; для него будут характерны: сравнительно быстрый обмен речью, когда каждый компонент обмена является репликой и одна реплика в высшей степени обусловлена другой; обмен происходит вне какого-нибудь предварительного обдумывания; компоненты не имеют особой заданности; в построении реплик нет никакой предумышленной связанности и они в высшей степени кратки.

Соответственно этому для крайнего случая монолога будет характерна длительность и обусловленная ею связанность, построенность речевого ряда; односторонний характер высказывания, не рассчитанный на немедленную реплику; наличие заданности, предварительного обдумывания и пр.

Но между этими двумя случаями находится ряд промежуточных, центром которых является такой случай, когда диалог становится обменом монологами, например при обмене приветствиями или небольшими «речами» на каких-нибудь церемониях, попеременного рассказа о впечатлениях, переживаниях или приключениях; в последнем случае в общем порядке речевого взаимодействия монологические куски иногда как бы аккомпанируются репликами. Именно случаи «монологического диалога», использованные в поэзии, дали то, что называют «ложным диалогом».

Между только что отмеченными случаями «монологического диалога» и разговором лежит то, что можно было бы назвать беседой, для которой характерны более медленный темп обмена, большая, сравнительно, величина компонентов и в связи с этим, может быть, большая построенность, обдумываемость речи; беседа характерным образом развивается в обстановке досуга, но возможна и деловая беседа, которая не позволяет говорить собственно о досуге, но предполагает известное время для своего обнаружения.

§ 16. Из всех возможных соединений диалогической или монологической формы высказывания с формами непосредственной и посредственной социально более значимы, достаточно широко распространены следующие три соединения: диалогической формы с непосредственной, монологической с непосредственною же и монологической с посредственной, точнее с письменной (можно себе представить и другие «посредники» речи, кроме письма). В настоящей статье я предполагаю говорить о диалогической непосредственной форме, прибегая там, где это необходимо, к сопоставлениям с другими. Само собой разумеется, что я ни в какой мере не рассчитываю исчерпать этот сложный вопрос даже в общей его постановке 31 .

Глава III.

О НЕПОСРЕДСТВЕННОЙ ФОРМЕ

§ 17. Зрительное и слуховое восприятие собеседника, отсутствующее при посредственном речевом общении и всегда присутствующее при обычных случаях диалога, имеет огромное значение как фактор, определяющий восприятие речи, а следовательно, и самое говорение.

Зрительное восприятие собеседника подразумевает восприятие его мимики, жестов, всех его телодвижений. Эти последние оказываются иногда сами по себе достаточными для осуществления некоторого взаимодействия и взаимопонимания; многие явления «передачи мыслей на расстояние» объясняются именно восприятием мимики и пантомимы, которые, как это и общеизвестно, являются своего рода «языком». Театральная «пантомима» есть не что иное, как сгущенное и художественное использование общебытового явления. В соединении с речевым обменом эта роль зрительного восприятия, конечно, остается и иногда превалирует, причем разговор в таких случаях, по выражению Тарда, является лишь «дополнением к бросаемым друг на друга взглядам» и пр. Мы очень мало учитываем это значение мимики и жеста при непосредственном, и особенно диалогическом, общении, но оно очень велико; Я приведу примеры из «Анны Карениной» Толстого, иллюстрирующие это явление.

«Кончается, сказал доктор. И лицо доктора было так серьезно; когда он говорил это, что Левин понял "кончается" в смысле умирает» 32 .

«Но как же вы устроились?.. начала было Долли вопрос о том, какое имя будет носить девочка, но, заметив вдруг нахмурившееся лицо Анны, она переменила смысл вопроса» .

§ 18. Мимика и жест иногда играют роль реплики в диалоге, заменяя словесное выражение. Часто мимическая реплика дает ответ раньше, чем речевая; один из собеседников только хочет возразить, собирается говорить, а другой, учитывая его мимику и позыв к реплике, довольствуется этой мимической репликой, произносит что-нибудь вроде: «Нет, постойте, я знаю, что вы хотите сказать», и продолжает дальше. Сплошь и рядом мимическая или жестикуляционная реплика вовсе не требует речевого дополнения.

С другой стороны, мимика и жесты имеют часто значение, сходное со значением интонации, т. е. определенным образом модифицируют значения слов. Подобно тому, как данная фраза может иметь разное значение в зависимости от той интонации, с которой мы ее произносим, подобно этому и мимическое (и жестикуляционное) сопровождение может придавать речи тот или иной оттенок, часто противоположный обычному. Мы можем говорить о мимическом, пантомимическом и жестикуляционном «интонировании».

Мимика и жест, являясь постоянными спутниками всяких реагировании человека, оказываются постоянным и могучим сообщающим средством. При непосредственном общении речевое обнаружение всегда соединяется с мимико-жестикуляционным.

§ 19. Когда смотришь на сцену в бинокль, не только лучше видишь, но и лучше слышишь и понимаешь, потому что лучше видишь, лучше узнаешь в чем дело, следя за мимикой и жестами. Так же обстоит дело и при слушании оратора: особые места для оратора (кафедры, трибуны) обусловливают не только то, что оратора лучше слышно, но и то, что его лучше видно; когда на оратора смотришь в бинокль, тоже лучше слышишь и понимаешь.

Мы инстинктивно говорим смотря друг на друга; ребенок часто поворачивает ручками лицо матери, когда говорит и ждет ответа. Именно это инстинктивное стремление видеть друг друга при разговоре и использовать таким образом все возможности понимания послужило, по-моему, одной из причин обычая о «неприличности» сидеть спиной к кому-нибудь в гостиной, которая и есть место для беседы.

Мимика и жесты не являются чем-то посторонним, привходящим, случайным при разговоре, но, наоборот, сросшимся с ним; даже при диалоге по телефону, когда нет зрительного восприятия собеседника, мимика и жесты часто осуществляются.

§ 20. Очень большое значение при самом говорении имеет восприятие мимики заинтересованности или незаинтересованности, внимания или невнимания, увлечения или скуки, так как в связи с этим определяется большая или меньшая интенсивность речи, облегчается ассоциирование, скорее находятся нужные и удачные выражения, одним словом, увеличивается красноречие (как при диалоге, так и при монологе); это явление каждый, конечно, наблюдал на себе: тонус речи, «температура» речи различна в зависимости от того, насколько говорящий «подогревается» или «охлаждается» мимикой слушающего; когда тебя слушают и хорошо слушают, процесс речи облегчается.

§ 21. Не приходится особенно настаивать на том значении, которое имеет при непосредственном общении слуховое восприятие собеседника; общеизвестна огромная сообщающая роль, которую играют отношения силового, интонационного и тембрового порядка при восприятии чужой речи; лишь в ничтожной степени они могут быть учтены при посредственной передаче в письме. Здесь речь идет не о тех силовых, интонационных и тембровых отношениях, которые присущи говорению на данном языке вообще, входят в общую сумму его шаблонов (такие отношения могут воспроизводиться и при восприятии письменной речи в силу привычной ассоциации; иногда они изображаются знаками, например, повышение тона в некоторых случаях «перед запятой», вопросительная интонация и т. п.), но о таких случаях интонирования и пр., когда в речь привносятся различные смысловые, в частности эмоциональные оттенки, и указанные отношения имеют специальное сообщающее значение, определяя собою понимание данной чужой речи и часто лучше и полнее обнаруживая данное душевное состояние, чем сами слова с их реальными значениями.

Я приведу отрывок из «Дневника писателя» Достоевского за 1873 год (глава «Маленькие картинки»), где имеется блестящая иллюстрация к только что сказанному. Достоевский рассуждает о языке пьяных и говорит, что язык этот «просто запросто название одного нелексиконного существительного».

«Однажды в воскресенье, продолжает он, уже к ночи, мне пришлось пройти шагов с пятнадцать рядом с толпой шестерых пьяных мастеровых, и я вдруг убедился, что можно выразить все мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения одним лишь названием этого существительного, до крайности к тому же немногосложного. Вот один парень резко и энергически произносит это существительное, чтобы выразить о чем-то, о чем раньше у них общая речь зашла, свое самое презрительное отрицание. Другой в ответ ему повторяет это же самое существительное, но совсем уже в другом тоне и смысле, именно, в смысле полного сомнения в правильности отрицания первого парня. Третий вдруг приходит в негодование против первого парня, резко и азартно ввязывается в разговор и кричит ему то же самое существительное, но в смысле уже брани и ругательства. Тут ввязывается опять второй парень в негодовании на третьего, на обидчика и останавливает в таком смысле: "Что, дескать, что же ты так, парень, влетел? Мы рассуждали спокойно, а откуда ты взялся лезешь Фильку ругать!" И вот, всю эту мысль он проговорил тем же самым словом, одним заповедным словом, тем же крайне односложным названием одного предмета, разве что только поднял руки и взял третьего парня за плечо. Но вот вдруг четвертый паренек, самый молодой из всей партии, доселе молчавший, должно быть, вдруг отыскав разрешение первоначального затруднения, из-за которого вышел спор, в восторге приподнимая руку, кричит... Эврика, вы думаете? Нашел, нашел? Нет, совсем не эврика и не нашел; он повторяет лишь то же самое нелексиконное существительное, одно только слово, всего одно слово, но только с восторгом, с визгом упоения и, кажется, слишком уж сильным, потому что шестому, угрюмому и самому старшему парню это не "показалось" и он мигом осаживает молокососный восторг паренька, обращаясь к нему и повторяя угрюмым и назидательным басом... да все то же самое запрещенное при дамах существительное, что, впрочем, ясно и точно обозначало: "Чего орешь, глотку дерешь!" И так, не проговоря ни единого другого слова, они повторили это одно только излюбленное ими словечко шесть раз кряду, один за другим, и поняли друг друга вполне. Это факт, которому я был свидетелем»

О ДИАЛОГИЧЕСКОЙ РЕЧИ Глава IV.

ОБ ЕСТЕСТВЕННОСТИ ДИАЛОГА И ИСКУССТВЕННОСТИ МОНОЛОГА

§ 32. Навстречу этой тенденции диалогической речи протекать в порядке простого волевого действия идет следующее явление, коренящееся в самом существе диалога. Я говорю о количестве употребляемых слов, т. е. о большей или меньшей объективной сложности речи. Общеизвестно, что ответ на вопрос требует значительно меньшего количества слов, чем это следовало бы для полного обнаружения данного мыслимого целого: «Ты пойдешь гулять?» - «Да (я пойду гулять)», «Может быть (пойду (гулять))» и т. д. Диалог, конечно, не есть обмен вопросами и ответами, но в известной мере при всяком диалоге налицо эта возможность недосказывания, неполного высказывания, ненужность мобилизации всех тех слов, которые должны были бы быть мобилизованы для обнаружения такого же мыслимого комплекса в условиях монологической речи или в начальном члене диалога.

§ 33. В противоположность композиционной простоте диалога, монолог представляет собой определенную композиционную сложность; самый момент некоторого сложного расположения речевого материала играет громадную роль и вводит речевые факты в светлое поле сознания, внимание гораздо легче на них сосредоточивается. Монолог не только подразумевает адекватность выражающих средств данному психическому состоянию, но выдвигает как нечто самостоятельное именно расположение, компонирование речевых единиц. Появляется оценка по поводу чисто речевых отношений: «связно», «складно», «нескладно», «повторяется одно и то же слово на близком расстоянии», «слишком много который », «порядок слов нехорош» и т. д. Здесь речевые отношения становятся определителями, источниками появляющихся в сознании по поводу них самих переживаний. Несколько туманное, но очень реальное понятие «закругленности фразы», независимо от смысла, влияет на словоупотребление и, например, заставляет прибавлять слова там, где их, может быть, не нужно было прибавлять. На этой же почве возникают всевозможные явления синтаксического параллелизма и симметрии, так как сложность естественно вызывает какую-то организацию, построение.

§ 34. Письменная монологическая речь еще в большей мере должна быть противопоставлена диалогической. Те моменты мимики, жеста, интонации, вообще непосредственное восприятие собеседника и связанные с этим особенности в понимании речи, которые характерны для диалогической и отчасти монологической устной речи, здесь отпадают. Понимание производится за счет слов и их сочетаний. Если диалог, как было отмечено выше, по самому существу не способствует протеканию речевого процесса в порядке сложной деятельности, то, наоборот, при прочих равных условиях, письменная монологическая форма этой сложности особенно способствует и не только по тем причинам, которые свойственны ей как монологической, но именно в связи с «письмом», с посредственным общением.

Письменная речь является речью, закрепляемой в порядке ее осуществления; в результате остается, таким образом, нечто пребывающее, некоторое произведение. Закрепляемость письменной речи влечет более внимательное отношение к речевым фактам с точки зрения их адекватности данным нашим психическим состояниям: поговорка «что написано пером, того не вырубишь топором» имеет большие психологические основания и непосредственные следствия для обращения с речевыми фактами при письменной речи. В связи с отсутствием восприятия собеседника и только что отмеченным моментом закрепления, письменная речь вовсе не предполагает умаления значения собственно речевых фактов; наоборот, известный отбор выразительных средств, известное обсуждение всегда налицо, и речевая деятельность определяется как сложная.

Естественный уклон к просматриванию того, что написал, и к поправкам сказывается даже в таких простых случаях, как записка или резолюция на просьбе; на этом же основано и пользование черновиком; путь от «начерно» к «набело» и есть путь сложной деятельности; но даже при отсутствии фактического черновика момент обдумывания в письменной речи очень силен; мы очень часто сперва скажем «про себя», а потом пишем: здесь налицо «мысленный» черновик.

Глава VI.

АППЕРЦЕПЦИОННЫЙ МОМЕНТ В ВОСПРИЯТИИ РЕЧИ

§ 35. Известно французское выражение «esprit mal tourné», которое применяется к человеку, понимающему все, что ни услышит, в дурном, «неприличном» смысле. Можно сказать, что мы вообще понимаем или не понимаем то, что нам говорят, а если понимаем, то в том или другом определенном смысле, лишь в зависимости от того, что у нас «esprit tourné» - "ум направлен»в том или ином отношении. Переводя это замечание на научный язык, мы можем сказать, что наше восприятие и понимание чужой речи (как и всякое восприятие) апперцепционно: оно определяется не только (а часто и не столько) внешним речевым раздражением, но и всем прежде бывшим нашим внутренним и внешним опытом и, в конечном счете, содержанием психики воспринимающего в момент восприятия; это содержание психики составляет «апперципирующую массу»данного индивида, которой он и ассимилирует внешнее раздражение.

§ 36. Апперципирующая масса, определяющая наше восприятие, включает в себя элементы постоянные и устойчивые, которыми мы обязаны постоянным и повторяющимся влияниям свойственной нам среды (или сред), и элементы преходящие, возникающие в условиях момента. Основными являются несомненно первые, вторые же возникают на фоне первых, модифицируя и осложняя их. Составной частью первых являются прежде всего, конечно, речевые элементы, т. е., попросту, знание данного языка, владение его разнообразными шаблонами. Далее я высказываю несколько соображений по поводу значения внеречевых элементов апперципирующей массы при восприятии речи.

§ 37. Всем известна игра, заключающаяся в том, что пишутся слова в неполном составе, пропущенные буквы заменяются черточками и вместо этих черточек предлагается поставить буквы так, чтобы было реконструировано все слово. Часто возможна подстановка разных букв, причем угадывающий ставит ту или иную букву, конечно, не случайно, но обнаруживая при этом содержание своей апперцепционной массы. В слове ду-а можно подставить и р , и ш , и м , и г , и в каждом отдельном случае та или иная подстановка будет определяться апперцепционным моментом, постоянным или преходящим. Принципиально правильно известное наблюдение, что слово под-о-ный моряк прочтет подводный , врач - подкожный , и другие профессионалы: подзорный, подробный, поддонный, подложный и т. д.

Разнообразные сокращения являются также показательным материалом для иллюстрации апперцепционности восприятия речи. Когда мы читаем сокращенное обозначение имени и отчества (А. М. Иванов), расшифровывая это сокращение, то читаем «Анатолий Матвеевич» или «Александр Михайлович» в зависимости от содержания нашей апперципирующей массы. Именно эта возможность разной дешифровки сокращений в широкой мере использовалась и в наши дни, и раньше в комических целях. В одном водевиле Лябиша некая чета уезжает на дачу в местность «Chevreuse» и делает прощальные визиты; жена надписывает на визитных карточках «P. P. C.» («pour prendre congé»), а муж, неискушенный в тонкостях светских обычаев, читает «P. P. C.» как «partant pour Chevreuse» и защищает свое чтение, пока жена не убеждает его тем, что, уезжая в Версаль, пришлось бы писать «P. P. V.»; впрочем, муж окончательно убеждается лишь потому, что в последнем случае можно читать «V» не только как «Versailles», но и как «Ville-d"Avrai» или «Venise». Эта же расшифровка сокращений лежит и в основе игры «секретер», когда переписываются друг с другом начальными буквами слов; здесь понимание осуществляется при некотором тождестве апперципирующих масс переписывающихся, позволяющем осуществить правильную догадку, или же при шаблонности темы самого высказывания. На этом последнем основаны сокращения типа газетных объявлений: сама шаблонность темы высказывания есть случай проявления воздействия апперципирующей массы.

Все эти случаи с сокращениями и пропусками букв имеют значение больше, чем просто курьезные примеры, так как при обычном восприятии слов в речи мы также воспринимаем не все элементы слова, а лишь некоторые, восполняя остальное догадкой, основанной на ассимиляции апперципирующей массой, непосредственно определенной предшествующим восприятию данного слова речевым рядом.

§ 38. Приведу ряд примеров, иллюстрирующих то положение, что зачастую мы воспринимаем и понимаем чужую речь неправильно в зависимости от тех мыслей, чувств, желаний и пр., которые почему-либо преобладают в данный момент в нашей психике (явно или скрытно для сознания).

Случай 1. Я служил в Петрограде; однажды заболев, я остался в Петергофе у родных, куда мне привозили с места службы «паек», обыкновенно в приготовленном виде. Однажды среди привезенного оказался небольшой пакет, мягкий на ощупь. Я сразу же подумал, что это масло, которого давно не «выдавали», и спросил у привезшего, что это такое; мне ответили: «Форшмак», но я определенно не услышал ответа, и лишь развернув пакет и увидев, что это был форшмак, как бы вспомнил, что мне действительно ответили этим словом.

Здесь сразу возникшая мысль о масле определила невосприятие или - вернее - неосознание данного речевого раздражения.

Случай 2. Мой сожитель пришел со службы очень голодный, поджарил картошки и понес к себе; я тоже захотел есть и спрашиваю, можно ли еще поджарить картошку (т. е. топится ли плитка), он отвечает: «Нет», «догадавшись» по началу фразы «можно ли», что я прошу у него картошки; плитка же еще топилась.

Здесь определяющим неправильное восприятие моментом явилось чувство голода.

Случай 3. На Исаакиевской площади проходила воинская часть, раздалась команда «на место!»; один из стоявших на тротуаре подростков удивленно переспросил другого: «Маэстро?». Это неправильное восприятие объясняется, с одной стороны, малой знакомостью для подростка команды «на место!», с другой же - активностью слова «маэстро», которое он, очевидно, почерпнул из обихода кинематографа, где этим словом пользуются куплетисты, обращаясь к руководителю оркестра или просто к играющей на рояле барышне, переходя от разговорной части своего номера к пению.

Случай 4. Я бегал по книжным магазинам в поисках книг по истории Сербии; наконец, на одном прилавке я нашел книгу, на обложке которой прочел «История Сербии»; я взял книгу и направился к приказчику, но уже по дороге увидел, что это была «История Сибири».

Случай 5. В последнее время мне пришлось заниматься изучением карты Балканского полуострова в поисках следов албанского населения в тех местах, где теперь албанцев нет; в памяти я все время держал группу албанских слов, особенно часто встречающихся в местных названиях Албании, и по направлению к этим словам делал многочисленные очитки, например, вместо «Бодрово» читал «Кодрово» (от алб. «кодре» - холм) и т. п.

Случай 6. «Ревность его (Левина - Л. Я. )... уже далеко ушла. Теперь, слушая ее слова, он их понимал уже по-своему... Смысл слов Кити теперь уже переводился Левиным так...»(«Анна Каренина»)

«Говорение намеками», несомненно, не исчерпывается указанием на своеобразие синтаксического строя, на употребление «значительно меньшего количества слов», как это можно было бы думать, оставаясь в пределах приведенной из статьи Е. Д. Поливанова цитаты; оно обуславливает и другие чрезвычайно важные лингвистические явления. Им, например, прежде всего обуславливается возможность существования в языке категорий определенного (der, le ) и неопределенного (ein, un ) употребления слов

О ДИАЛОГИЧЕСКОЙ РЕЧИ Глава IV.

ОБ ЕСТЕСТВЕННОСТИ ДИАЛОГА И ИСКУССТВЕННОСТИ МОНОЛОГА

§ 32. Навстречу этой тенденции диалогической речи протекать в порядке простого волевого действия идет следующее явление, коренящееся в самом существе диалога. Я говорю о количестве употребляемых слов, т. е. о большей или меньшей объективной сложности речи. Общеизвестно, что ответ на вопрос требует значительно меньшего количества слов, чем это следовало бы для полного обнаружения данного мыслимого целого: «Ты пойдешь гулять?» «Да (я пойду гулять)», «Может быть (пойду (гулять))» и т. д. Диалог, конечно, не есть обмен вопросами и ответами, но в известной мере при всяком диалоге налицо эта возможность недосказывания, неполного высказывания, ненужность мобилизации всех тех слов, которые должны были бы быть мобилизованы для обнаружения такого же мыслимого комплекса в условиях монологической речи или в начальном члене диалога.

Глава VI.

АППЕРЦЕПЦИОННЫЙ МОМЕНТ В ВОСПРИЯТИИ РЕЧИ

§ 35. Известно французское выражение «esprit mal tourné», которое применяется к человеку, понимающему все, что ни услышит, в дурном, «неприличном» смысле. Можно сказать, что мы вообще понимаем или не понимаем то, что нам говорят, а если понимаем, то в том или другом определенном смысле, лишь в зависимости от того, что у нас «esprit tourné» "ум направлен»в том или ином отношении. Переводя это замечание на научный язык, мы можем сказать, что наше восприятие и понимание чужой речи (как и всякое восприятие) апперцепционно: оно определяется не только (а часто и не столько) внешним речевым раздражением, но и всем прежде бывшим нашим внутренним и внешним опытом и, в конечном счете, содержанием психики воспринимающего в момент восприятия; это содержание психики составляет «апперципирующую массу»данного индивида, которой он и ассимилирует внешнее раздражение.

§ 37. Всем известна игра, заключающаяся в том, что пишутся слова в неполном составе, пропущенные буквы заменяются черточками и вместо этих черточек предлагается поставить буквы так, чтобы было реконструировано все слово. Часто возможна подстановка разных букв, причем угадывающий ставит ту или иную букву, конечно, не случайно, но обнаруживая при этом содержание своей апперцепционной массы. В слове ду-а можно подставить и р , и ш , и м , и г , и в каждом отдельном случае та или иная подстановка будет определяться апперцепционным моментом, постоянным или преходящим. Принципиально правильно известное наблюдение, что слово под-о-ный моряк прочтет подводный , врач подкожный , и другие профессионалы: подзорный, подробный, поддонный, подложный и т. д.

Здесь сразу возникшая мысль о масле определила невосприятие или вернее неосознание данного речевого раздражения.

Здесь определяющим неправильное восприятие моментом явилось чувство голода.

Случай 3. На Исаакиевской площади проходила воинская часть, раздалась команда «на место!»; один из стоявших на тротуаре подростков удивленно переспросил другого: «Маэстро?». Это неправильное восприятие объясняется, с одной стороны, малой знакомостью для подростка команды «на место!», с другой же активностью слова «маэстро», которое он, очевидно, почерпнул из обихода кинематографа, где этим словом пользуются куплетисты, обращаясь к руководителю оркестра или просто к играющей на рояле барышне, переходя от разговорной части своего номера к пению.

Случай 6. «Ревность его (Левина Л. Я. )... уже далеко ушла. Теперь, слушая ее слова, он их понимал уже по-своему... Смысл слов Кити теперь уже переводился Левиным так...»(«Анна Каренина») .

Случай 7. «Кончается, сказал доктор. И лицо доктора было так серьёзно, когда он говорил это, что Левин понял "кончается" в смысле умирает» .

В этом случае понимание слова «кончается» определяется не только выражением лица доктора , но и сильным страхом Левина перед возможным плохим «концом».

Случай 8. Когда я однажды читал приводимые примеры вместе с еще другими моему другу X., причем предыдущий пример был в числе последних, X. воспринял его начальное слово «кончается»в смысле «кончается перечисление примеров», хотя интонация моего голоса не давала на это права; такое понимание слова «кончается» объясняется тем, что X. только и ждал, чтобы примеры «кончились», потому что ему надоело их слушать.

§ 39. Если мы думаем о «другом», то мы не только плохо воспринимаем и понимаем то, что нам говорят, но часто совсем не воспринимаем («не слышим»). Наличия речевого раздражения, таким образом, недостаточно для того, что мы называем восприятием и пониманием речи. Мы должны думать о «том же», о чем нам говорят: мы должны по крайней мере занять некоторое нейтральное положение но отношению к воспринимаемому высказыванию.

Зерно внешнего речевого раздражения должно упасть на подготовленную почву, лишь тогда оно прорастает. Широко распространенные в нашей речи слова и выражения типа «обращений», с которых начинается разговор («виноват, скажите пожалуйста...», «Иван Петрович...» и т. п.) играют в этом отношении роль предупредительного сигнала о начинающемся высказывании, подготавливают «почву». Известно, как трудно бывает понять собеседника, когда его высказывание выходит по своему содержанию за пределы того, о чем только что говорили, или оратора, когда он начинает говорить не по «вопросу»: его в таких случаях перебивают возгласами: «В чем дело?», «Не понимаю, о чем он» и т. д.; собеседник должен в таких случаях подать дополнительный сигнал вроде: «Я, собственно, хочу о другом».

Заглавия статей, являющихся своего рода сигналами, настраивающими на определенный лад наше восприятие дальнейшего, в случае своей неудачности затрудняют это восприятие. Мне пришлось наблюдать очень курьезные случаи неожиданного восприятия рассказа (в одном ученическом журнале), озаглавленного автором «в шутку» «Хорь и Калиныч», в то время как он не имел ничего общего с тургеневским рассказом. Любопытные случаи с пониманием чужой речи можно наблюдать на концертах, идущих не по программе и без предупреждения об этом: здесь иногда слушатель лишь через известный промежуток времени догадывается, что это «не то», а до этого он воспринимал слышимое в связи с неправильно поданным сигналом программы.

Полное непонимание и невосприятие речи мы имеем иногда при чтении, когда, отвлеченные какой-нибудь посторонней мыслью, продолжаем «читать», т. е. пробегать строки глазами, но без всякого толку. Ниже я привожу два примера из «Анны Карениной»Толстого, иллюстрирующие связь между восприятием и пониманием речи и подготовленностью сознания.

1. «Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити... Степан Аркадиевич дорогой сочинял меню обеда. Ты ведь любишь тюрбо? сказал он Левину подъезжая. Что? переспросил Левин. Тюрбо? Да, я у ж а с н о люблю тюрбо» (разрядка Толстого)

Примечания к Главам IVVI

37 Щерба Л. В. Восточно-лужицкое наречие, т. 1. Пг., 1915. С. 3 и 4 приложения.
53

ЛИНГВИСТИЧЕСКОЕ НАСЛЕДСТВО

Н. А. НИКОЛИНА

Теория диалогической речи в трудах Л. П. Якубинского

(К 120-летию со дня рождения ученого)

В статье рассматривается концепция диалога в работах Л. П. Якубинского, отмечается значимость идей ученого для современного языкознания.

Ключевые слова: диалогические формы речи; монолог; речевое общение; апперцепция; речевые стереотипы.

20-е годы XX в. в истории отечественной лингвистики характеризуются резким расширением сфер изучения: языковеды обращаются к исследованию различных форм речевого общения и социального взаимодействия, поэтического текста во всем богатстве его связей, речи разных социальных групп, активных процессов в языке, обусловленных действием социальных факторов и др. Критике все чаще подвергаются «абстрактный объективизм» в лингвистике, концепция рассмотрения языка «в себе и для себя». В центре внимания оказываются различные формы речи.

В 1923 г. в сборнике «Русская речь» была опубликована статья Л. П. Якубинского «О диалогической речи», в которой четко разграничены условия, формы цели общения. Здесь же впервые в научной литературе был употреблен термин речевая деятельность, который обычно «связывают с именем Л. В. Щербы и, в частности, с его известной статьей 1931 г. "О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании"... Л. С. Выготский... начал система-

Николина Наталия Анатольевна, кандидат филол. наук, профессор МПГУ. E-mail: [email protected]

тически употреблять термин "деятельность" лишь около 1930 г.» [Леонтьев 1986: 199].

Ученик И. А. Бодуэна де Куртенэ и Л. В. Щербы, активный член ОПОЯЗа, Л. П. Якубинский утверждал, что без учета функционального многообразия речи «невозможно ни изучение языка как непосредственно данного живому восприятию явления, ни уяснение его генезиса, его "истории"» [Якубинский 1986: 17]. Нерешенной задачей, стоящей перед современной ему лингвистикой, Якубин-ский считал «вопрос о том, в какой мере речевое высказывание и речевое общение определяется с психологической и морфологической (в широком смысле этого слова) точек зрения условиями общения в данной привычной среде» [Там же: 18].

Ученый разграничивает речевое общение в привычной и непривычной среде (средах) и предлагает учитывать при его анализе цели общения, четко различая цели «практические и художественные; безразличные и убеждающие (внушающие), причем в последнем случае интеллектуально и эмоционально убеждающие» [Там же]. Эта идея Якубинского, несомненно, предвосхищает предложенное в 1955 г. Дж. Остином понятие илло-

кутивной цели (коммуникативной цели в ходе произнесения высказывания), которое лежит в основе современной теории речевых актов.

Особое внимание Л. П. Якубинский уделяет формам речевого общения. Он разграничивает, во-первых, формы «непосредственные» и «посредственные», во-вторых, формы «односторонние» и «перемежающиеся». На этой основе противопоставляются монолог и диалог: «Соответственно перемежающимся формам взаимодействий, подразумевающим сравнительно быструю смену акций и реакций взаимодействующих индивидов, мы имеем диалогическую форму общения; соответственно длительной форме воздействия при общении мы имеем монологическую форму речевого высказывания» [Там же: 25].

Противопоставление диалога и монолога в работе Якубинского не носит, однако, жесткого характера: ученый выделяет ряд промежуточных, переходных форм, например «ложный диалог» или диалогическое общение путем «записочек» на собрании либо на заседании, и отмечает возможность диалогизации монолога.

Ведущей, универсальной формой речевого общения Якубинский признает именно диалог: «нет речевых взаимодействий вообще там, где нет диалога, но есть такие взаимодействующие группы, которые знают только диалогическую форму, не зная монологической» [Там же: 32].

Это положение в работе Л. П. Якубин-ского заметно перекликается с идеями М. М. Бахтина и ученых его круга. Показательно, что в книге В. Н. Волошинова «Марксизм и философия языка» (1929) дважды упоминается статья «О диалогической речи». Концепция диалога в работах М. М. Бахтина и В. Н. Волошинова явно соотносится с работой Л. П. Яку-бинского. Ср., например:

1) «В сущности, всякое взаимодействие людей есть именно взаимодействие; оно по существу стремится избежать односторонности, хочет быть двусторонним, диалогичным и бежит монолога» [Якубинский 1986: 32].

2) «Действительной реальностью языка-речи является не абстрактная система языковых форм и не изолированное монологическое высказывание... а социальное событие речевого взаимодействия, осуществленного высказыванием и высказываниями» [Волошинов 1995: 312].

Как и для М. М. Бахтина, диалог для Л. П. Якубинского - основная, «естественная» форма речи, реальное бытие языка. Однако если М. М. Бахтин понимал диалог широко и считал невозможным абсолютный монолог1, то Л. П. Яку-бинский последовательно рассматривал диалог как определенную форму речи, противопоставленную монологу и имеющую определенную структурную организацию.

Основной единицей диалога как речевого общения ученый считал реплику. Яку-бинский выделил основные признаки диалога: с его точки зрения, это наличие разных партнеров коммуникации, реплици-рование («говорение данного собеседника чередуется с говорением другого» [Якубинский 1986: 32]), «взаимное прерывание», относительная быстрота темпа речи, частая неподготовленность, спонтанность высказываний: «в отличие от монолога (и особенно письменного), диалогическое общение подразумевает высказывание "сразу" и даже "лишь бы", "как попало"; только в некоторых особых случаях, которые и осознаются нами как особые, мы констатируем при диалоге обдумывание, выбор и т.д.» [Там же: 35-36].

Важной особенностью диалога Яку-бинский также считал активное использование в его ходе мимики и жестов, роль которых в речевом общении отметил «едва ли не первым» [Леонтьев 1986: 200]: «Мимика и жесты не являются чем-то посторонним, привходящим, случайным при разговоре, но, наоборот, - сросшимся с ним <...>. Очень большое значе-

1 Ср., например: «Диалогические отношения -это (смысловые) отношения между всякими высказываниями в речевом общении. Любые два высказывания, если мы сопоставим их в смысловой плоскости (не как вещи и не как лингвистические примеры), окажутся в диалогичном отношении» [Бахтин 1997: 325].

ние при самом говорении имеет восприятие мимики заинтересованности или незаинтересованности, внимания или невнимания, увлечения или скуки, так как в связи с этим определяется большая или меньшая интенсивность речи, облегчается ассоциирование, скорее находятся нужные и удачные выражения, одним словом, увеличивается красноречие» [Якубинский 1986: 28].

Рассматривая диалогическую форму речи, Л. П. Якубинский постоянно подчеркивает, что в нем участвуют два партнера - говорящий и адресат, которые являются носителями определенных социальных ролей и обладают, как правило, фондом общих знаний о мире и речевых навыков. Таким образом, при анализе диалога ученым последовательно учитываются не только строение и содержание реплик, но и обстановка речи, наличие у говорящих сходных представлений, способствующих взаимопониманию в общении. Неслучайно особую главу своей работы Л. П. Якубинский посвящает «апперцепционному моменту в восприятии речи» [Там же: 38]. В ней он обращается к проблеме понимания.

Термин апперцепция (от лат ad "к, на, при" и perception "восприятие") пришел в языкознание из философии, где первоначально обозначал осознанное, отчетливо выраженное восприятие, противопоставленное бессознательному. Позднее этот термин получил широкое распространение в психологии. В статье Л. П. Якубин-ского он ориентирован на психологические исследования конца XIX - начала XX в., прежде всего на теорию восприятия; «наше восприятие и понимание чужой речи (как и всякое восприятие) ап-перцепционно: оно определяется не только (а часто и не столько) внешним речевым раздражением, но и всем прежде бывшим нашим внутренним и внешним опытом и, в конечном счете, содержанием психики воспринимающего в момент восприятия; это содержание психики составляет "апперципирующую массу" данного индивида, которой он и ассимилирует внешнее раздражение» [Там же].

В «апперципирующей массе» Якубин-ский разграничивает устойчивые и «преходящие» элементы: первые определяются влиянием среды, вторые возникают только «в условиях момента». «Составной частью» устойчивых элементов ученый считает именно «речевые элементы, т.е., попросту, знание данного языка, владение его разнообразными шаблонами» [Там же: 38]. Апперципионность восприятия иллюстрируется в статье различного рода сокращениями, которые могут правильно интерпретироваться говорящими (читающими) только в силу общих знаний об обозначаемом. Наряду с сокращениями исследователь выделяет и средства установления контакта с собеседником, которые способствуют эффективной коммуникации.

Интересна мысль Якубинского о подготовительных («предупредительных») сигналах, дающих установку на верное восприятие высказывания или цепочки высказываний. В такой функции, с точки зрения ученого, выступают в речи «широко распространенные. слова и выражения типа "обращений", с которых начинается разговор ("виноват, скажите пожалуйста...", "Иван Петрович" и т.п.)» [Там же: 41], которые подготавливают «почву» для диалога. Л. П. Якубинский, таким образом, близок к выделению особой фатической, или контактоустанавли-вающей, функции языка, которая была позднее описана Р. Якобсоном.

Отмеченные Л. П. Якубинским признаки диалога позволили поставить вопрос о характере речевых средств, в нем используемых. Это прежде всего клише и неполные предложения, в структуре которых сохраняются только необходимые для взаимопонимания компоненты: «при всяком диалоге налицо эта возможность недосказывания, неполного высказывания, ненужность мобилизации всех тех слов, которые должны были бы быть мобилизованы для обнаружения такого же мыслимого комплекса в условиях монологической речи или в начальном члене диалога» [Там же: 36]. Эта идея Якубин-ского в дальнейшем стимулировала изучение синтаксиса разговорной речи.

Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст . Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут

ИВАНОВА ДИНАРА НУРГАЛИЕВНА, ПШЕГУСОВА ГАЛИНА СУЛТАНОВНА - 2013 г.

Речь конкретное говорение, протекающее во времени и облечённое в звуковую (включая внутреннее проговаривание) или письменную форму. Под речью понимают как сам процесс говорения (речевую деятельность), так и его результат (речевые произведения,… …

Петербургская (ленинградская) школа - в языкознании одна из школ русского (предреволюционного) и советского языкознания 20 30‑х гг. 20 в. В неё входили в основном ученики И. А. Бодуэна де Куртенэ по Петербургскому университету прежде всего Л. В. Щерба, Е. Д. Поливанов,… … Лингвистический энциклопедический словарь

Речь - – функционирование языка в процессе общения. В лингвистике первой половины XX в. под влиянием идей Ф. де Соссюра предметом этой науки считался главным образом язык, противопоставленный речи. Согласно Соссюру, язык – социален, а Р. –… … Стилистический энциклопедический словарь русского языка

Заимствования иностранных слов один из способов развития современного языка. Язык всегда быстро и гибко реагирует на потребности общества. Заимствования становятся результатом контактов, взаимоотношений народов, государств. Основной причиной… … Википедия

Заимствования иностранных слов один из способов развития современного языка. Язык всегда быстро и гибко реагирует на потребности общества. Заимствования становятся итогом связей, взаимоотношений народов, государств. Основной причиной… … Википедия

Биологическая наука, изучающая общие закономерности жизнедеятельности растительных организмов. Ф. р. изучает процессы поглощения растительными организмами минеральных веществ и воды, процессы роста и развития, цветения и плодоношения,… … Большая советская энциклопедия

Орфоэпия - (греч. ὀρθοέπεια, от ὀρθός правильный и ἔπος речь) 1) совокупность произносительных норм национального языка, обеспечивающая сохранение единообразия его звукового оформления; 2) раздел языкознания, изучающий произносительные нормы. Объём… … Лингвистический энциклопедический словарь

Диалогическая речь - (от греч. διάλογος беседа, разговор двоих) форма (тип) речи, состоящая из обмена высказываниями репликами, на языковой состав которых влияет непосредственное восприятие, активизирующее роль адресата в речевой деятельности адресанта. Для Д. р.… … Лингвистический энциклопедический словарь

Форма - в языкознании 1) внешняя, наблюдаемая, связанная со слуховым (или зрительным) восприятием сторона языка. Употребляясь по отношению к языку вообще, термин «форма» соответствует терминам «выражение» у Ф. де Соссюра или «план выражения» у… … Лингвистический энциклопедический словарь

Падеж - Падеж грамматическая категория имени, выражающая его синтаксические отношения к другим словам высказывания или к высказыванию в целом, а также всякая отдельная граммема этой категории (конкретный падеж). Падеж существительного обычно отражает… … Лингвистический энциклопедический словарь

Диалогическое общение: концептуальный анализ - Диалогическое общение (Д. о.) сложный психол. феномен, науч. подход к к рому возможен с разных методологических позиций. Концептуальный анализ Д. о. важно проводить с учетом его уровней: лингвистического, коммуникативно психол. и интерсубъектно… … Психология общения. Энциклопедический словарь